Виктор Суворов - Контроль [Новое издание, дополненное и переработанное]

Двое со штыками вытянулись струнами и больше не дышали и не моргали В голове сержанта, стоявшего слева, змеиным хвостом скользнуло желание помочь упавшему лейтенанту подняться, но только облизнул сержант пересохшие губы, и тут же об этом забыл, как и обо всем остальном.

Вошедший с интересом и непониманием посмотрел на тело у своих ног и осторожно переступил его, заметив:

— Какие нежные лейтенанты в государственной безопасности…

Прет «Главспецремстрой», грохочут под ним мосты, стучат колеса на стыках. Холованов водку пьет. Натура широкая. Много в ту натуру водки вмещается. И не пьянеет. В седьмом купе Жар-птица в бреду смеется. И Сталина зовет. Над кем смеется? Что ей Сталину докладывать? Уж не накопала ли она чего-нибудь на Холованова?

Ясно, унесла. Иначе не смеялась бы. Теперь все документы Сталину достанутся. Всё, что чекисты за двадцать лет на Холованова собрали. А было что собирать… Узнать бы у нее, что она на Холованова накопала. Потом придушить. А если и не удастся узнать, все одно — придушить. Ей сейчас много не нужно: ладошкой рот прижать — ни один доктор потом не дознается. И Сталин не в обиде. Доложить Сталину: так и так, перед смертью говорила, что, мол, папку на Сталина нашла и сожгла. А «Контроль-блок» в речку выбросила.

И решил Холованов тайком наведаться в седьмое купе.

По белой мраморной лестнице, по широкому красному ковру человек в солдатской шинели поднялся к бюсту Дзержинского, где вторая пара часовых грохнула прикладами, с особой четкостью выполнив ружейный прием «На караул, по-ефрейторски»: винтовки со штыками резко вперед, так же резко назад и вправо. Замерли. Осмотрел их человек придирчиво, кивнул одобрительно — мол, хоть какой-то в этом доме порядок, — и повернул по широкой лестнице вправо. Рванули оба часовых винтовки влево к плечам, отбросили резко вперед, тут же — назад, снова грохнув прикладами об пол. Застыли.

Обернулся человек в шинели, посмотрел на тех, что у двери. Те замерли изваяниями мраморными. Лейтенант, раскинув руки, лежит. И пока не шевелится. Повел пришедший плечом, как бы повторяя удивленно: «Какие нежные лейтенанты в государственной безопасности…»

А по коридорам, кабинетам и залам огромного здания как взрывная волна, ломающая стены и двери, расшибающая людей вдребезги, вминающая их в стены и потолки, прокатилась весть: «ОН». И сразу же за первой всесокрушающей волной — вторая: «ЗДЕСЬ». От архивных и расстрельных подвалов, от подземных кочегарок и крематориев, через стрекочущие телеграфные залы, через начальственные кабинеты, через пыточные камеры и одиночки, через буфеты и рестораны, через бесчисленные лифты и лестницы до прогулочных двориков на самой крыше прокатились две ударные волны и, столкнувшись в единый опрокидывающий гул, вновь прокатились по коридорам и лестницам: «ОН ЗДЕСЬ».

Захлопали двери кабинетов. Затрещали телефоны. Побежали посыльные. Часовые по лестничным клеткам налились суровой решительностью. Надзиратели по тюремным коридорам подтянули ремни, чуть отпущенные по случаю ночи, и застегнули верхние пуговки на воротниках, расстегнутые по тому же случаю. Следователи ночной смены и подследственные приободрились. Спящие смены караульных во сне засопели, замычали, насторожились, напряглись в готовности проснуться и сорваться по команде: «Кр-р-раул! В ружье!»

Два размякших милиционера на площади Дзержинского встрепенулись при виде величественного зрелища: в огромном доме, в котором светилось всего тридцать-сорок окон, вдруг то там, то тут пошли зажигаться окошки по одному, группами и целыми этажами. И осветилось все.

И от этого здания, и от этой площади по бульварам, проспектам, по широким улицам и кривым переулкам, по заплеванным скверам и разбитым храмам, по спящим домам и неспящим вокзалам гулом далекого катаклизма прокатилась невидимая и неслышимая, но прижимающая всех силовая волна: что-то происходит.

Важное.

И непонятное.

Ночной посетитель растворил двери в просторный кабинет. Со стены на него смотрел пятиметровый человек в сапогах, в распахнутой солдатской шинели, в зеленом картузе. Осмотрел посетитель свой портрет, подошел к книжным полкам и бросил взгляд на корешки книг. Ничего интересного: Маркс, Энгельс, Ленин и Сталин. Все книги большие, только одна книжечка маленькая. Что это? Это Полевой устав Красной Армии 1936 года. ПУ-36. Вот что народный комиссар внутренних дел товарищ Ежов читает! Впрочем, не читает: страницы не разрезаны.

Не снимая шинели, сел посетитель в кресло наркома, картуз на зеленое сукно положил. Письменный стол наркома внутренних дел похож на футбольное поле: и цвета зеленого, и размера почти такого же.

Человек в шинели никогда не читал книг с начала. Он раскрывал их на любой странице и читал до тех пор, пока читаемое ему нравилось. И сейчас сверкающим серебряным ножом он разрезал страницу, прочитал первое что попалось на глаза, усмехнулся, из серебряного стакана в виде футбольного кубка взял толстый красный карандаш с золотыми ребрышками, золотым профилем Спасской башни и золотой же надписью славянской вязью «Кремль» и жирной чертой подчеркнул статью шестую: «Внезапность действует ошеломляюще».

Прет «Главспецремстрой», а спецпроводник Сей Сеич за Жар-птицей как за малой неразумной деточкой ухаживает. Главное — жар сбить. Так не сбивается! Хоть ты ее простынями мокрыми холодными обкручивай, хоть лед на щеки клади. Одно ей имя — Жар-птица. В натуре. Хорошо хоть воду пьет. Хорошо хоть икру принимает. Если понемногу. От икры нутро воды требует, больше пить хочется. Это хорошо, когда чего-то хочется. Когда ничего не хочется, тогда — того.

Поит Сей Сеич Жар-птицу водой ключевой, а сам думу думает. Чего это Холованов в пьянку впал? Не похоже на Холованова. Сколько дорог с ним по всей стране исколесил. На девок — да. На девок слаб товарищ Холованов. Неудержим. Но пьянка за ним не замечалась. А тут и «Лимонной» ему подай. И «Перцовой». Или вот новой экспериментальной водки прислали. «Столичная» называется. Пять бутылок на пробу. Так он пробу снял основательно: все пять вылакал. А закуску не принимает его нутро. В пору голову ему держать да с ложечки серебряной икрой осетровой кормить. От радости пьет? От радости так не пьют. Чего ж тогда пить? Девку спасли. Девка товарищу Сталину сообщение особой важности везет. Худо ли? Чему же Холованов не рад?

Не понять Сей Сеичу придворной блажи. Только кажется, что рад Холованов Жар-птице и вроде боится ее. Вроде два в нем чувства борются. Оттого и пьет.

И решил Сей Сеич, что это не к добру.

Поднял человек в шинели телефонную трубку.

Трубка ожила мгновенно:

— Оперативный дежурный старший майор государственной безопасности Снегирев.

— Кто из руководства НКВД сейчас на месте?

— Только зам наркома товарищ Берия.

— Какой хороший работник! Перевоспитался. Перековался. Не тревожьте его. Путь работает товарищ Берия. А товарища Ежова и всех его заместителей срочно вызывайте ко мне.

— Уже вызываю.

— И наркома связи товарища Бермана.

— Слушаюсь! — трубка рявкнула так, что Сталин поморщился.

Ночь над миром. Прет «Главспецремстрой», прожектором тьму режет. Москва впереди.

Холованов пить перестал. Сложил бутылки пустые в корзину особую. Горочкой такой звенящей. Чтоб по полу не катались. Аккуратный товарищ. Умылся, причесался, и снова молодец молодцом, вроде и не пил. Как пилоту положено, белый шелковый шарф на шею повязал. Шарфом душить хорошо. Шарфом императора Павла удушили. Правда, во времена Павла летчиков еще не было, и потому не было белых шелковых шарфов. Потому пришлось Павла душить серебряным гвардейским офицерским. Но белым шелковым пилотским лучше. Шелковый мягче. И отпечатков не остается. Проверено.

Меньше всего любой противник ждет нападения в воскресенье в четыре утра. Когда спало напряжение трудной недели. Когда охранники чуть отпустили ремни. Когда часовые тайком расстегнули пуговки на воротнике. Когда дежурный офицер, потянувшись сладко, доложил по телефону, что ночь прошла без происшествий. Когда затихли площади и бульвары. Когда милиционеры на площади Дзержинского слегка размякли в предчувствии смены. Когда сдавшие дежурство офицеры бросили карты и допили последние рюмки. Когда начальник отдела свалил, наконец, квартальный отчет, сообщил в полночь своей секретарше, пышной бабенке Марь Ванне, что перепечатывать отчет больше не надо, проводил ее до дома да у нее и заночевал по причине того, что троллейбусы больше не ходят.

И вот когда последний случайный синий троллейбус собрал по ночной Москве всех своих пассажиров и ушел за поворот, вот тогда-то и надо действовать.